ХОЛОСТЯЦКИЕ РИФМЫ
ВесенняяРоняя капли слез с берез,
идет, чтоб вызволить из сна
меня, заснувшего в мороз,
двадцать четвертая весна.
Хоть знаю, ей не суждено
вернуть мои пятнадцать лет,
но все ж еще одно звено
цепей зимы сойдет на нет.
И в тайне даже от меня
во мне все ждет — не счастья, нет —
неугасимого огня,
который жег в пятнадцать лет.
...Но слезы сладкие с берез
на снег роняются вотще,
весна мне счастья не вернет;
огня? — никто уже вообще.
Девятистрочная
Уже болтают о зиме,
а день — как женская ладонь.
Мы пишем девять, три в уме,
и дни стремительной ордой,
кочевье месяца сменив,
под стук копыт, часов и лет
на ровной глади наших нив
и лиц прокладывает след
непостоянства...
Паук развесил седину,
и скоро смело улетит
в почти волшебную страну,
где жизнь течет, как легкий стих,
где будет вечно молодой.
А мы пинаем мысли прочь,
ведь день — как женская ладонь,
а все дела, заботы — в ночь
и снов пространства...
Виноватая
Под шум тяжелого дождя
мы тоже плачем о былом:
о том, что жизнь сложней гвоздя,
о том, что беды — поделом.
Непрекращающийся чтец
печальных капель нам твердит,
что суд небесный наконец
выносит строгий свой вердикт.
«Виновен!» — грянет, словно гром,
несправедливый приговор...
Ну, что ж, все беды — поделом.
Ну, что ж, ведь жизнь — что темный бор.
Аховая
Лишь поэтический прием
способен нас перенести
в ту даль за тридевять времен,
где бьется птицею в горсти
строка под опереньем струн
о снежной тишине полей...
Ах, если б я был так же юн!
Ах, если б ты была взрослей!
Гораздо раньше б сжалась грудь
под смелой ласкою руки...
Ах, если бы короче путь!
Ах, ксли бы длинней звонки!
А ветер плачет по ночам,
не уставая повторять:
«Концы есть близнецы начал.»
Ах, если б вовремя начать!
Ятьная
То ямб глаголил, то хорей
мне с правотой поводыря:
— Ты потерял двух сыновей!
Ты три супруги потерял!
...Какой несложный, право, счет,
как алфавит без буквы «ять»,
я потерять бы мог еще.
Да только некого терять.
Зачем твердит мне зрячий стих
о том, чего не изменить?
Я лабиринт разлук постиг,
оставьте Ариадне нить.
Последняя
Нет, мне не было грустно, когда
пролетали бесследно года
и морщины ветвились плющом,
нет, мне не было грустно еще.
И мне не было грустно, когда
второпях покидал города,
оставляя друзей и родных
и т. д., и т. п. навсегда.
И теперь мне не грустно совсем,
я живу, я дышу, пью и ем,
и чего же скулить без причин
по примеру других дурачин?
Но вчера на озерную гладь
я глядел и пытался понять —
что за странные блики на ней
колыхались меж столбиков пней,
то теряясь в тени старых свай,
чернотою позорящих чай,
то опять возникая в волне,
неожиданнее, чем во сне?
В небо поднял глаза — и как раз:
пара ястребов резала глаз
дивной четкостью крыльев своих...
Долго-долго глядел я на них.
Непривычно и смутно душе,
выражаясь понятным клише;
а с чего? — только ястребов тень
всколыхнула лей-вей-голубень.
Птицы гордые, клювы-крюки!
В вас ли столько неясной тоски?
Что вы там всколыхнули во мне
коготочком своим ястребиным,
что назло уходящей весне
и кончине чудаческих дней
я рванулся зачем-то им вслед,
за чем-то неистребимым.